это купальник! Он тоже ужасно смутился. Потому так и получилось. А то бы я тут же прогнала его. Мне-то он, конечно, безразличен… Ведь я только один раз и видела его. Он по крайней мере на голову выше меня. Но только… сама не знаю… понимаешь, он какой-то удивительно простой. Ну, вот как это дерево. Ему как-то сразу веришь… — Она повернулась к подруге. — И все-таки я испугалась. Странно, правда?

Руфь кивнула, как тогда в крепостном рву, когда Катарина спросила ее, боится ли она мужчин. Она задумчиво глядела назад, в рай невинности, — но в отличие от человека с ампутированной рукой, у которого нет-нет да и заноет несуществующая рука, ничего не ощущала.

Иоганна присела на кровать и прильнула щекой к щеке своей старинной подруги. Руфь знала, что эта ласка предназначена другому, и сказала, утешая:

— Все будет хорошо, увидишь.

— Ах, Руфь, Руфь, я сама не понимаю, что со мной. Пожалуйста, не сердись! Я ужасная эгоистка.

Когда Руфь подошла к сторожке, она увидела, что Мартин разговаривает с каким-то католическим священником. Она обошла кругом и села на траву.

Высокий, худой священник в черной сутане был одних лет с Мартином. Резкий румянец на его плоских щеках начинался от самых скул. Он потупился и сказал:

— Повторяю: сожительствуя с этой девушкой, вы восстаете против установлений святой церкви, впадаете в тяжкий грех. Этим вы и народу подаете дурной пример, разлагаете его морально.

Мартин смотрел куда-то мимо священника, в землю, оттянув верхнюю губу над рядом чересчур длинных зубов, отчего казалось, что он зло улыбается.

— А вы не подумали о том, что весь народ, в лице каждого из нас, несет моральную ответственность за то, что случилось с Руфью? Не подумали, что моральное выздоровление немецкого народа невозможно, пока он продолжает распинать жертвы своих преступлений? Вы хотите, чтоб я вышвырнул Руфь на улицу, хотя в нынешних условиях это означало бы для нее смерть? И вы требуете этого, хотя не кто иной, как мы, немцы, каждый из нас, а значит, и я и вы, послали Руфь в скверный дом! Невинную семнадцатилетнюю девушку! Так позвольте же вас спросить как священника: если бы Руфь пришла к Иисусу и стала перед ним, что сделал бы Иисус?

Священник низко опустил голову. Румянец на его щеках сделался багровым. Священник был еще молод. Он повернулся и ушел.

VI

Перед пыльной, мелкого плетения оконной решеткой подвала, где жила вдова Хонер, остановилась грузная женщина с костлявым, точно обглоданным лицом и красными веками. Соседи прозвали ее Клушей, оттого что, шныряя по сторонам быстрыми глазками, она умудрялась все видеть одновременно, да и другими своими повадками напоминала наседку. Когда-то она торговала на рынке птицей, зиму и лето, целых пятьдесят лет.

— То ли господин Хернле, секретарь магистрата, стал с годами похож на своего пса, то ли он такого выбрал, потому что мопс — вылитая его копия, сказать трудно, — философствовал часовщик Крумбах, делясь своими наблюдениями с фрау Хонер. — Но уж насчет фрау Корн я берусь утверждать, что она потому такая с личности, что весь свой век возилась с курами.

Согнув крючком указательный палец, Клуша позвала пронзительным шепотом:

— Фрау Бах! Тс-с-с, на минуточку!

Фрау Бах, мать Ужа, остановилась, прервав на минуту обычное течение своей жизни.

— Люди добрые, — продолжала Клуша, — снится мне или не снится? Пахнет здесь кофием или нет?

Еще две кумушки по приглашению Клуши остановились перед оконной решеткой. Вчетвером они и вовсе заслонили фрау Хонер свет. Они спрашивали себя и спрашивали друг друга и не могли взять в толк, что бы это значило. Они сами себе не верили. Однако вот же они стоят все вместе в это погожее воскресное утро, солнце светит, как всегда, а тут, словно в доброе старое время, пахнет настоящим свежесваренным кофе.

Фрау Хонер из своего подвала видела только четыре юбки. Однако она услышала, о чем между собой толковали юбки, и в испуге засеменила к часовщику Крумбаху.

По случаю воскресенья она решила себя побаловать: отсчитав двадцать зерен, она присоединила их к старой гуще, столько раз побывавшей в употреблении, что из коричневой стала светло-желтой, цвета толченых сухарей; впопыхах, занятая радостными приготовлениями, фрау Хонер позабыла закрыть окно.

Сначала она только стучала зубами. Ее острый, загибающийся кверху подбородок трясся от волнения. И лишь постепенно часовщик разобрал, что она боится, как бы законный владелец кофе не явился к ней потребовать свою собственность — а она-то уже извела добрую половину.

Тогда он в своих до блеска начищенных штиблетах вышел к сразу же притихшим кумушкам и рассказал им заранее приготовленную басню о том, как попали к нему штиблеты. С неделю назад он, сам того не ожидая, обнаружил их среди всякого хлама, куда их сунула еще его покойная жена.

— Была у нее такая привычка: отложит вещь, спрячет ее, вроде как про черный день, да первая же и забудет.

Клуша, не поворачивая головы, метнула во все стороны быстрыми глазками и выпалила:

— Мы ничего не понимаем: тут у вас пахнет кофием.

Как истинный рыцарь, часовщик и кофе взял на себя: да, понять что-нибудь и правда трудно.

— Но такова уж была покойница. Бывало, я прямо из себя выхожу. Ищу какую-нибудь вещь — нет и нет! Как в воду канула. А теперь для меня, конечно, счастье, что она и кофе и башмаки сумела прибрать подальше. Целый фунт кофе. Он, верно, годами валялся среди старого барахла.

Выслушав часовщика, фрау Бах пошла своей дорогой. Когда-то в этой части Вюрцбурга она слыла первой красавицей. На редкость стройная и пропорционально сложенная, фрау Бах была лучшим доказательством того, что неувядаемая молодость, красота и здоровье не в последнюю очередь зависят от анатомического строения — его правильности и изящества. Когда эта тридцатипятилетняя женщина подносила к чуть вогнутым вискам свои изящные пальчики с выпуклыми, как панцирь золотого жука, ноготками и поднимала на собеседника темно-серые глаза, всякому становилось понятно, почему отец Ужа ни с кем и ни с чем не посчитался, лишь бы добиться своей восемнадцатилетней крали. Он и в Испанию-то уехал в припадке ревности, вообразив, что она ему изменяет.

В крошечном домике с двускатной крышей — сейчас от него остался только фасад с фронтоном, похожий на обманчивую театральную декорацию, — жили раньше, кроме фрау Бах, старенькие муж и жена. Во время одного из налетов они погибли. С тех пор фрау Бах с сыном и Давидом Фрейденгеймом, которого они взяли к